Стихи

Есть в деле скитанья немалая толика праздности,
Ее островерхий колпак виден в общем и в частности,
Но с перемещением тела задумчивей жизнь.

Дневные значенья болтливы на ярмарке вечности,
А странник шагает от мира до мора в беспечности,
Стада светляков принимая за звездную высь.

Какими великими кажутся топи ли, степи ли,
Какое во всем ему видится великолепие,
Ни зла, ни печали, дыханье скитальца легко.

Мне снился дом. В нем проживали
Два непорочных голыша.
Мне снился хлеб и «цинандали»,
В котором плавала душа,
И разноцветная корова
С венком сонетов на рогах,
И снова хлеб, и домик снова,
И бесконечные снега…
Небесный пух густой и чистый
Валил на дом в ночной тиши,
Где век за веком в золотистой
Любви купались голыши.

Пространство комнаты заполнено свечами.
Горящие на разной высоте
(Стол, полка, подоконник, холодильник),
Они – как маковки приветного собора,
Как готика, воскресшая внезапно
В квартире озверевшего модерна,
Вино и дольки яблока на блюдце,
Беседы о бессмертии и вере,
Гитара в редких паузах и сумрак,
Исклеванный весельем… Боже правый!
Вот редкость – распахнуться, снять забрало!

Итак, проводя параллели,
Бессмысленно выть от тоски:
По-Божьи мы жить не сумели,
Потом не смогли по-людски.

Не будет нам аплодисментов,
Смолчит галактический зал,
Ведь сказано было: «Мементо…»,
И честен, кто это сказал.

Конец затяжному застолью,
Земля бесконечно мудра:
Останется мячик футбольный
Да грязной посуды гора,

Закатится за море солнце,
Взойдёт, никого не виня.
Мы – будущие кроманьонцы,
Автографы судного дня.

В ночи тебе не нужен свет.
Гляди, мерцают звезды на столе,
Разбросанные Борхесом и Шнитке.
Они, как мезозойские улитки,
Сплетают водянистые кракле
На плоскости черновика. Что бред
Вчерашних фраз, что пауз партитуры
Пред этими высокими снегами? –
Словесные бумажные скульптуры.
Да ты и сам подобен оригами.

Безветрие природы и души…
Ничто не диссонирует с дуэтом –
лауреатом утренних туманов.
Когда ещё удастся так сыграть
на колокольцах капелек, скользящих
наклонно, не предчувствуя паденья
в амфитеатры домиков вороньих?

Акустика предвестия стиха…
Двойное эхо шорохов на крыше,
искрение наитий, колыханье
и шелест осыпания названий
предметов от смещения пропорций –
всё плещет там, где скоро будет море
и парус, и надежда в междустрочьях.

Есть такая игра: в ночи,
В уединенном месте,
Скрытно, не зажигая свечи,
Сбросить нательный крестик
Выпростав смело хвост и рога,
Взвыть что есть мочи: к черту!
После – одеться, простить врага,
Мир полюбить, растопить снега,
Всех накормить и – айда – в бега,
Прочь от живых, к мертвым.

Что за чудо этот домик: два оконца сероглазых,
В чистой горенке иконы да светильник в семь свечей,
Там несметные богатства: изумруды и алмазы.
Нет хозяев, есть хранитель, не смыкающий очей.

Появляясь ровно в полночь, он обходит все владенья,
Пересчитывает злато, перевешивает медь,
Мерно шаркая крылами, он под утро станет тенью,
Растворится, сокрушаясь, что не может умереть.

Солнце плавит людей и статуи,
Летний отдых – работа адова.
Мы глядим, как с обрыва августа
Блажь на роликах Ялтой катится.

Почивай себе, город-выдерга,
На лавровых мечтах подрезанных,
Разливай свою лень горячую
По пустым черепам и улицам.

На асфальте – следы архангела,
Все замусорены, затоптаны,
А на крышах сидят валькирии,
Дожидаясь штормов и трапезы

Через мёртвую речь вдоль берега
Пробивается зябь вечерняя,
Чтоб запрятаться в парках плюшевых
До утра, до слепящих зайчиков.

Рыбы меняют воду, черви меняют землю,
Розы меняют воздух, люди меняют Бога.

Между водой и сушей, воздухом и землею,
Воздухом и водою всякий посредник – лишний.

Между собой и Богом люди вмещают веру.
Вера людей меняет. Видимо, Бог не против.

Смерть отоспится в Боге, мы отоспимся в смерти,
Смерть – это тот же третий.

Наверное, вот эта дверь. Нет. Эта?
Когда еще не названо то, нечто,
Что там, за дверью, бросится на шею,
Так страшно. С этим жить потом придется.
Конечно, человек – не камень в поле:
Прогнется и привыкнет, даже может
Подтрунивать над собственной судьбою,
Но изредка, в минуты осмысленья,
Так жутко станет, что ошибся дверью!
Я вслушиваюсь, ухом приникаю
К бесчувственной поверхности, пытаясь
Хоть что-то уловить. Нет, показалось.
Уже вспотел, не слушаются ноги,
А время, время, Господи, проходит,

Усадьба в стиле «неогрек»,
На юг – цветочные партеры,
На север – гроты и пещеры.
Так строил счастье человек.

Не уходя от сложных тем,
Забыв про отдых и здоровье,
Вживался в образ и подобье
И всё угрохал в свой Эдем.

Чудак, любитель-садовод,
Видать, надеялся, что внуки
Оценят радостные муки,
Но сгинул их дворянский род.

Прошло чуть более ста лет.
Грустны заросшие куртины,
Дворец – подобие руины.
Так было счастье или нет?

Если земля собирает жизни
Тех, кто не будет потом оплакан,
Не говори, что она – Отчизна, –
Слишком вульгарно, как фига с маком.
Не улыбайся, мой соплеменник,
Я не ищу ничего дурного.
Родина тоже имеет ценник,
Если за Родиной – terra nova.
Дайте стране нареветься вволю,
Всякой сороке - свои блестяшки:
То, что не встретилось хлебом-солью,
Станет со временем ношей тяжкой.
На саксофоне страдает лабух
То за портвейн, то за корку хлеба.
Если земля собирает слабых,
Значит, она не слабее неба.

Собираем слов огарки
В вёдра суетной молвы,
Разбиваем ночью парки,
Утром – вон из головы.

Ночь – и снова вещи, лица,
Коридоры, тупики.
Тропка узкая змеится,
Наводя на тайники.

Там, под взглядами растений,
Стерегущих терренкур,
Мы выращиваем тени
Фантастических фигур,

Ходим, бродим по аллеям,
Об увиденном молчим,
Днём пред зеркалом немеем:
Сколько новеньких морщин!

Тёмный полог ночи лёг на городок.
Бродит сон, охочий до людских морок,
То в стекло подышит, то вздохнёт совой.
Тише, милый, тише, ткись, пока живой,
Не сгущайся тенью, шумом не тревожь,
Люди – не растенья, встанут - пропадёшь.

По небу улиткой ползает луна,
Ручейковой ниткой вышита весна
На рубахе поля, на озимой ржи.
Человек без боли не умеет жить.
Часики у ложа тикают в ночи.
Дремлет агнец Божий,
Вейся, сон хороший,
Боль его лечи.

Ты не в строках поэтов,
Не в сказаньях пророков,
Ты купаешься в собственной вечности,
Отрешенность аскета
С половодьем порока
Умещая в нули бесконечности.
Подметаешь соринки
Покаяний и лести,
И в екатеринбургских объятиях
Вырастают травинки
Тонких рук в поднебесье
И садов зеленеют квадратики.
И что мне до мгновений,
То тебе – до столетий,
Потому вавилонской царицею
В панораме осенней
И в зашторенном лете
Ты крапивными хлещешь ресницами.

Погладишь мир, и он котом
Прижмется к телу, замурлычет,
А пнешь ногой – он не захнычет,
Царапнет по глазам потом.

Я мир кошачий, приласкав,
Вдоль шерсти глажу добрым словом…
Перевожу себя, слепого,
Через дорогу за рукав.

Над Чатыр-Дагом небо Ленинграда
И подмосковный дождик затяжной.
Любуюсь продолжением Эллады
И Византии древней сединой.

В галактике моих ассоциаций
Планета – не крупнее воробья,
И, сидя на траве цивилизаций,
Я вечность замыкаю на себя.

Плющом увиты каменные боги,
В зрачках пещер расплавлен зодиак.
Не в Мекку и не в Рим ведут дороги,
А в храм души, мой личный Чатыр-Даг.

Откуда вдруг такой красивый снег? –
Из фабрики безоблачных свиданий,
Где ангелы без всяких назиданий
В три смены перемалывают век,

И время второсортною мукой,
Оплаченное перстнем Соломона,
Ссыпается с конвейера сезона
На купола церквушки городской.

А городу нет дела до зимы,
Он, мышью опрокинувшись летучей,
Пьет кровушку поэтов невезучих,
Стихи переправляя на псалмы.

У всех свои заботы, свой удел –
У города, у снега, у поэтов…
Пишу письмо в небесную газету:
«Ищу работу. Ангел снежных дел».

Вечер тих и фиалков,
Воздух в озеро льёт.
Две земные русалки
Здесь полощут бельё,
И на шатком причале,
Наблюдая закат,
О любви и печали
Две судьбы говорят.
Ну, а как же иначе
Отражаться в воде, –
Всё о бабьей удаче,
О мужьях да еде.
Стрекоча неустанно
О житейских делах,
Всю сметану тумана
Унесут в подолах.
А камыш всё запомнит
У студёной слюды,
И в стреле Ориона
Две качнутся звезды.